— Мама, смотри, что я нашёл! — ко мне подбежал раскрасневшийся сыночек Данилка. Глаза его горели, он запыхался — ещё бы, такое приключение, дедушка разбирает подвал, а там столько сокровищ!

— Ух ты! Солдатики! Большие, и маленькие! — сыну не терпелось разделить свою радость с другими, и он носился от подвала к кухне, где я готовила обед, — А ещё тут пушка, и деревья, а вот эти маленькие шарики — это пулять во врагов, я знаю!

И, увлечённо расставляя найденный взвод на перилах веранды:

— Мам, я вечером позову Сашу к нам играть, и Артёма, ладно?

— Конечно! — я улыбнулась, заражаясь его энтузиазмом.

— А это что за шарик, смотри, мамуль? — на протянутой ко мне ладони лежали два небольших шарика, и один побольше — блестящие, никелированные (последнее слово, давно позабытое, вдруг вспыхнуло в памяти), с дырочкой посередине. Шарики от старой кровати с панцирной сеткой…

— Это тоже пулять во врагов, да? — озабоченно спросил Даня, ожидая ответа, но я не спешила отвечать — вдруг перехватило горло…

— Ну, мам! — нетерпеливо торопил меня сын.

С трудом я вынырнула из воспоминаний, нахлынувших, словно волны.

— Нет, Данечка, это не снаряды… Это такие шарики, которые прикручивали на кровати. Такие большие, железные кровати…
И осторожно взяла блестящие кругляши с маленькой ладошки.

— Дай мне их, малыш, хорошо? А то и вправду, бросишь в кого-нибудь и разобьёшь лоб, или стекло в доме. Они же тяжёлые…

— Ну, забирай, если тебе надо! — беспечно махнул рукой сыночек, — я не жадный!

— Конечно! — с улыбкой потрепала я его непослушные вихры.

Данил опять переместился корпеть над «ящиком сокровищ», а я присела на крыльцо, держа в руке тускло блестевшие под солнцем шары. Я смотрела на них, а видела милое прошлое…

***

Я — первенец в студенческой семье. Мы жили с бабушкой и дедушкой, молодыми дядей и тётей, в стандартной трёхкомнатной «хрущёвке». Наверное, взрослым было тесновато, но меня всё устраивало как нельзя лучше! Семья была шумная и безалаберная, но очень дружная.

По рассказам родителей, вначале они пытались растить дочку «по Споку», то есть, строго придерживаясь режима. Мама кормила младенца по часам, страшно боясь диспепсии от переедания, но детскому организму было наплевать на революционные педагогические идеи, и голодный ребёнок истошно кричал, требуя пищи. Бабушке категорически запретили докармливать внучку или брать на руки, чтобы укачать перед сном, ведь суровый Спок убедительно писал о необходимости и пользе самостоятельного засыпания! Само собой, соска-пустышка у великого новатора тоже впала в немилость, как вредное наследие «дремучего» прошлого.

Молодые свято верили книжным советам, и ради блага ребёнка мужественно принимали горькую пилюлю в виде страданий всей семьи… Но очень скоро их суровость пожухла, как холодным градом, прибитая постоянным детским плачем, тем более, что к слезам малышки часто присоединялись непритворные слёзы бабушки. Выдержав около полугода мучений «правильного» воспитания, молодые папа и мама махнули на Спока рукой, и разрешили бабушке тетёшкать малышку и кормить её по требованию. Хуже от этого никому не стало, ребёнок быстро окреп и стал намного спокойнее («как и следовало ожидать» — тихо напоминала бабушка). По достижении детсадовского возраста, а в те времена он равнялся 8 месяцам от роду, малышка была пристроена в ясли.

Я очень хорошо помню, что любила свой садик — там было весело, часто разучивали песенки, танцевали, воспитатели в основном были добрые, и всегда находилось, с кем поиграть. Но всё же оставаться дома, вместе с близкими людьми, было намного интереснее! Такое счастье выпадало редко, только в выходные дни.

Рано поднявшись и вспомнив, что сегодня можно остаться дома, я развивала бурную деятельность — была на редкость жизнерадостным и энергичным ребёнком. Весь день носилась по дому, иногда, впрочем, затихая рядом с взрослыми, если у них было время. Особенно любила посидеть на кухне рядом с бабушкой, рисуя что-нибудь цветными карандашами в тетрадке. Бабушка считала, что её внучка — вундеркинд, и искренне ахала и умилялась любым проявлениям таланта «необыкновенного ребёнка».

Я уже знала, что надо нарисовать, чтобы впечатлить бабушку.

— Баба, смотри, я «Кошкин дом» нарисовала! — и демонстрировала своё творчество.

Как выглядел этот «Кошкин дом» в моём исполнении, можно себе представить — каляки-маляки, в которых с трудом узнавались черты книжных персонажей. Однако бабушка брала в руки рисунок, подносила его к глазам и ахала.

— Ах, моя маленькая птичка, очень красиво! Это кто, кот Василий и тётя кошка?

— Не, баба, это же два котёнка! — уточняла я, — видишь, как они улыбаются! Они же там самые добрые!

— Конечно, конечно! — кивала бабушка и ладонью осторожно касалась детской макушки, боясь запачкать мукой, — они самые добрые, тётю свою в беде не бросили, ругаться с ней не стали…

И добавляла, всегда вздыхая:

— И ты будь доброй, птичка моя, помогай всем, жалей тех, кому плохо…

— Я жалею, баба! — с жаром уверяла я, — и в садике всегда игрушками делюсь, и нянечке убираться помогаю!

— Вот и хорошо, моё сокровище, — улыбалась бабушка, — ну, что, может, нарисуешь ещё и свинку с детками?

— Не, баб, я лучше их песенку спою, а ты послушай! — и тут же запевала, — я свинья, и ты свинья, все мы, братцы, свиньи! Нынче дали нам, друзья, целый таз ботвиньи!

Петь я могла долго и звонко, на ходу импровизируя и добавляя свои слова. А бабушка готовила обед, её руки ловко резали овощи, сноровисто приготовляя нескольких нехитрых, но вкусных блюд. Ножик стучал по столу в такт песенки, а своё одобрение и восхищение бабушка периодически высказывала короткими междометиями.

Так, вольготно и радостно, жилось мне в доме моего детства.

***

Когда мне исполнилось шесть лет — это было летом — родители получили кооперативную квартиру и отделились от старшего поколения. Конечно, мама и папа были рады, да и мне было интересно на новом месте — радовал большой двор, где было очень много детей, с которыми мы быстро сдружились. Но вечерами я очень скучала по старой квартире, где было тесно и шумно, но зато уютно и весело.

Вскоре я использовала каждую возможность, чтобы напроситься пожить у бабушки. Через год после переезда у меня родилась сестрёнка, очень болезненная и беспокойная. Поэтому уставшая мама не противилась желанию старшей дочки, даже радуясь, что ребёнок получит недостающее внимание. Тем более, как раз началась школа, впечатлительная первоклассница очень уставала от новых впечатлений, и в привычной атмосфере бабушкиной любви и заботы моя душа отдыхала, напитывалась любовью, чтобы с новыми силами вернуться в не всегда приветливый школьный мир.

Вот так я и росла, на два дома, часто мечтая, чтобы все вновь жили вместе, как прежде…

Летние каникулы, если не отправляли в пионерский лагерь, тоже проходили у бабушки с дедушкой. Тут была старая компания друзей, с которыми мы с утра до вечера обитали на улице, где придумывали разные игры, и домой забегали только перекусить.

По мере того, как я взрослела, любовь к бабушке не ослабевала, но её убеждения и поучения стали подвергаться критическому анализу.

В детстве я всем сердцем хотела быть доброй, и, воспитанная на бабушкином примере человеколюбия, сама пыталась совершать хорошие поступки, быть «хорошей девочкой». помогать другим. Но не всегда устраивали результаты такого поведения, огорчало, когда понимала, что мною беззастенчиво пользуются, тем более что родители, обеспокоенные «неотмирностью» своей дочери, вовсе не поддерживали меня в «излишней» самоотдаче, а, по-своему желая добра, пытались научить быть жёстче. К сожалению, быть жёстче не получалось совсем, хоть я и пыталась быть «крутой». Но чужая роль делала меня смешной и нелепой, «крутости» не получалось. Постепенно свои добрые побуждения я стала считать слабостью и даже придумала им обесценивающее определение.

— Ну, опять этот «кошкин дом»! — хмыкала в ответ на бабушкины увещевания, когда она пыталась, как прежде, склонять внучку на сторону добродетели, убеждала слушать свою совесть, не идти на поводу у толпы…

От доброты я отказалась, а циничная бравада и нарочитое хамство, особенно популярное в подростковой среде, никак мне не удавалось, как ни пыталась быть «как все». Я терялась и не знала, как ей себя вести.

Куда делась та трепетная и чуткая девочка, которая была прежде? Ссоры с родителями стали привычными, добавились конфликты в недружном классе, быстрый рост, сутулость и куча комплексов — и миролюбивый ребёнок превратился во вспыльчивую истеричку. И только у бабушки и деда, в их уютном доме, куда я по-прежнему прибегала «зализывать раны», моё сердце оттаивало и получалось общаться с взрослыми более-менее спокойно, не ощетинившись, как ёжик…

Спали мы в одной комнате с бабушкой, я на раскладушке, а бабушка — на большой железной кровати, той самой, с шариками. Мне тоже нравились в детстве эти шары, иногда я их откручивала, чтобы попробовать поменять местами большие с маленькими, и так потеряла два кругляшка — наверное, закатились куда-то. Бабушка встревожилась, что кто-нибудь может не заметить, наступить и подвернуть ногу, или что моя маленькая сестрёнка найдёт и засунет в рот эти шарики. Я получила внушение и, огорчившись, ответила бабушке что-то резкое, о чём тут же пожалела.

Бабушка отмолчалась, но была в тот вечер какой-то притихшей, не похожей на себя, а перед сном из кухни запахло лекарством — сердечными каплями.

Сердце моё сжалось, и я мигом оказалась на кухне.

Дед сидел за столом, вязал из тряпочек коврики — это было его последнее увлечение.

— Ишь, довела бабку-то до слёз! — неодобрительно хмыкнул он.

Дедушка тоже очень меня любил, всегда вставал на мою сторону в конфликтах с родителями, и поэтому услышать от него справедливое обличение в жестокости, было особенно больно.

— Баб, извини, пожалуйста, — осторожно погладила я бабушку по поникшей спине.

Та обернулась, и моё сердце резанула её светлая улыбка и слёзы на глазах.

— Что ты, птиченька моя, что ты, — засуетилась бабушка, — вот и умница, извинилась, хорошая ты наша девочка!

А «хорошая девочка», дылда, на две головы выше бабушки, не знала, куда деться от пронизывающего чувства стыда.

Вскоре все улеглись спать. Слышно было, что бабушка не спит — дыхание её было тихим, сдержанным, она как-будто думала о чём-то. В окно светила луна, оставшиеся шарики блестели в её свете.

— Баб, я завтра с утра найду все шарики и прикручу обратно! — не выдержала я.

— Что ты, Манечка, спать давно пора! — встрепенулась бабушка, которая и вправду не спала.

— Да я сейчас усну. не волнуйся! — я ещё немного прислушалась к тихому дыханию бабушки. Внезапно волна страха окатила сердце, и непроизвольно вылетели слова, — Бабушка, ты же не умрёшь?

И я тут же прикусила язык, и, прижав к лицу одеяло, чтобы не услышали, заплакала от стыда и ужаса.

Бабушка ответила не сразу, что тоже запомнилось. Не поторопилась успокоить свою внучку, перевести всё на шутку, как она иногда поступала, когда считала, что с ребёнком о чём-то рано говорить.

Она помолчала, и ответила неожиданно спокойно:

— Не бойся, моя птичка, сейчас я не умру, я ещё не очень старая, и не очень больная, — почувствовалось, что бабушка улыбается, — спи, моя птичка, моя добрая девочка.

Вскоре бабушка начала похрапывать, а я долго ещё не могла уснуть, казнясь в сердце за свою жестокость, и твёрдо решив, что буду стараться быть сама собой, такой, какой воспитывала бабушка — прощать, помогать другим, делать добро, и не стесняться этого. Пусть и странно, и смешно другим видеть такое поведение — но теперь я твёрдо знала, что быть «крутой» точнее, дерзкой и наглой, больше не хочу…

С тех пор прошло много лет. Ушли мои любимые бабушка и дедушка, уехали в дальние страны дорогие дядя и тётя. Я вышла замуж, родились детки. Много трудностей и испытаний пройдено, и иногда очень сильно было искушение озлобиться и стать, «как все», даже в зрелом возрасте… Но в последний момент на память мне приходила бабушкина светлая улыбка сквозь слёзы, и это воспоминание давало силы отворачиваться от соблазна стать жестокой…

А мультфильм «Кошкин дом», казалось, прочно забытый, мы посмотрели уже вместе с маленьким сыном, на видеокассете, и сюжет старой сказки теперь воспринимался по-другому. Я с замиранием сердца смотрела, как все бывшие друзья поочерёдно и безжалостно отвернулись от несчастных погорельцев, уже «невыгодных» в качестве друзей, и те с трудом брели по снегу, в ночь и ветер. И прослезилась, умилившись великодушию сироток-котят, не помнивших зла и приютивших старую тётю-кошку вместе с её привратником.

— И правда, великое произведение! — с удивлением подумалось мне, — сколько в нём мудрости, как замечательно рассказано о любви, верности и прощении!

И с трудом сдержала вдруг подступившие слёзы:

— Ты была права, милая бабушка, добрым быть радостнее, чем злым…

Марина Куфина