Первым делом надо обнять. Увидеть, улыбнуться и прижаться со всей своей девичьей мощью. Припасть головой на грудь и долго вслушиваться в неровный стук сердца. Замирать от теплоты, задыхаться от любви и чувствовать, как его широкая сильная ладонь гладит меня по плечу.

«Я дома! Я приехала! Я самая счастливая дочка на свете», — об этом можно не говорить, об этом стоит промолчать, он и так всё знает. Папа готовится, выжидает дни. Дочка, внучка, зять. Надо бы постараться, надо бы ещё немножко прожить, перетерпеть, помучиться. Я знаю, о чём он думает, но молчу.

Сядем за стол, на котором столько еды, что, кажется, это не мама наготовила, а скатерть самобранку расстелила. «Я же вас хочу накормить, как вы не понимаете!», — скажет папа. И мы будем сидеть, проболтаем до самой ночи о жизни, о планах и делах насущных. Споём самые любимые песни. И ляжем глубоко за полночь, с мыслью как-хорошо-то. Как хо-ро-шо!

Утром спозаранку встанем. Пока проездим туда, сюда, разберём сумки, почистим свежую рыбу с рынка — обед. Папа пожарит рыбу с картошкой так вкусно, что пальчики оближешь, тарелку всю кусочком хлеба вымажешь и в сковородку залезешь. И всё из-за большого количество сливочного масла. «Ну, как набухает, как набухает!» — всплёскивает мама руками и улыбается. «Зато вкусно, Наташ!», — заступается за готовку папа и сводит терпеливо брови. И правда, вкусно. И дело даже не в масле и не в его количестве, а душе. Ну, просто вся душа ушла на эту рыбу. Ем, как в последний раз. А папа и приговаривает: «Ешьте, дети, такой в вашей Москве не будет». И правда, не будет.

Вечером обязательные шашлыки или барбекю. Открываем бутылку коньячной самогонки, красиво переливающейся всеми оттенками коричнево-золотого. Первую — за приезд, вторую «За всё хорошее» — папин фирменный тост. Люблю его до глубины своей детской души. А детской, потому что у родителей всегда дети маленькие, хоть двадцать нам, хоть сорок с лишнем лет.

Во вторник, четверг и субботу самые тяжёлые дни — папа приезжает с гемодиализа. Не всегда, но ему становится плохо. Он лежит на диване, пульс высокий, давление низкое. Я звоню маме на работу и хочу кричать, но сдерживаю себя и выслушиваю, какую таблетку дать. Копаюсь в куче коробок, они падают из трясущихся рук. Меня всю пробивает злой мандраж и мелкая противная мурашка. Нахожу нужное лекарство, спешу с водой, меряю давление. Господи, только бы пронесло! «Сколько проживу, столько и проживу», — убивает своим похоронным голосом папа. Вскоре пульс выравнивается, давление приходит в норму. Папа засыпает, а я иду в свою комнату и тихо плачу возле спящей дочки. «Крепись! — говорю я себе. — Надо уметь быть счастливой, даже если у этого счастья короткое будущее».

На следующий день всё стабильно и в норме. После обеда папиным знатным наваристым борщом из томатов, мы всё вместе сидим в зале и болтаем. Разговаривать с папой можно часами. Особенно слушать истории про молодость, проведённую в селе Пологое Займище Астраханской области.

Истории залихватские, сильные, добрые. Ты будто погружаешься в них головой, видишь перед собой картины минувших дней: озёра, ерики, огромную рыбу по 10 килограмм. Слушаешь, забывая лишний раз моргнут, про банку с мороженным, в котором оказался один лёд вместо лакомства; про порванные новые брюки по последней моде и как мать ругала; и про то, как ходили на сеансы «Волга, Волга» и надрывали животы от смеха.

И пахнет тебе в это время покосом и скошенной травой, свежим тёплым хлебом бабы Маши и тонким займищным ветерком в знойный день с реки Подстепка. И хочется туда же — ловить рыбу, ходить босиком по ерикам и собирать на пятки занозы с репяхами.

За час до сна иду с дочкой гулять. Возвращаемся с уже заметно посиневшим небом, на котором выступили крапинками первые звёзды. Папа с мамой сидят за домом на садовой качели. Перед ними стоит широкий пенёк, на нём чайник и конфетки. Мы быстро желаем дедушки с бабушкой спокойной ночи и идём главного зевающего человека готовить ко сну. А родители продолжают сидеть, тихо раскачивают качели и с упоением провожают летний день. Разговаривают обо всём на свете, строят планы на будущее. Я выхожу на крылечко и вижу их сидящих плечом к плечу. Они в этот момент выглядят такими милыми, дружелюбными и любимыми, что мне хочется, чтобы так было всегда.

Ничего не изменилось. Та же улица, покрытая ледяной коркой снега словно сверхпрочным брезентом, тот же дом, калитка, иногда постукивающая на ветру, ступеньки, светлая деревянная дверь. В доме тепло и уютно. И как обычно хорошо, до противного хорошо. Только мама в чёрном платке на кухне крепкий чай разливает по кружкам, еду на столе расставляет, накормить нас хочет, а сама не ест.

Тяжело. До исступления тяжело. На улице морозный воздух, заглатываю большими глотками. Вдохну, выдохну — легче, но только кажется. Завожу машину, прогреваю, выгоняю, едем. Теперь столько дел… Машина на переключении скоростей «тыркает», неделю назад папа поменял свечи, так мама сказала. Надо позвонить папе спросить, какие свечи… Останавливаю машину, вдыхаю, выдыхаю — кому звонить? Некому.

Напечатанный лист со свежей краской — свидетельство о смерти будто упрямая насмешка мне в лицо. Не верю! В тысячный раз не верю! Он здесь, он рядом, в моём сердце, душе, мыслях.

Говорят, на похоронах людей было много, очень много. Говорят, что машин было от самого переулка до выезда на главную дорогу. Говорят… Только самое доброе говорят. Я ничему не верю, ничего не помню. Страшный сон, да и только.

Приезжем на кладбище с мамой, ставлю машину возле ворот и несусь на всех парах, падаю на колени и только тут на меня обрушивается словно ледяным дождём реальность. Реальнее всех реальностей на свете. Она бьёт по лицу, хлещет бичом по спине так, чтобы посильней прижать к земле, колет осколками в сердце. Зажимаю сухие губы, скручиваю руки и реву криком, что чёрные карги срываются с насиженных крестов. Я не верю, папа! В сотый раз ничему не верю!

Дома лежу на диване, тихо слушаю в наушниках папины песни — с ними легче, с ними жизнь вроде как продолжается, в них папиным голосом поёт Высоцкий про цветы на нейтральной полосе.

Мама возится на кухне, готовит ужин, который мы будем доедать всю неделю, и иногда горько, шумно и тяжело вздыхает. Ей тоже нелегко, как и мне. В сотую долю раз тяжелее.

За окном яркое морозное солнце нехотя садится за горизонт, испуская последние лучи сквозь рванные облака. Ночью выпадет снег и накроет блестящую корку рассыпчатым пуховым платком. И тогда земля вмиг преобразится, станет будто молодая холёная девушка в белоснежной шубке, улыбнётся слепящему солнцу и будет заигрывать с ним алмазными бликами.

В природе ничего неизменно — лето, осень, зима. Жизнь продолжается, тихим ходом идёт, переступая через души, унося с собой горести, радости, даруя волшебство, моменты счастья и уныния.

В доме тихо, тепло и уютно. Только где-то посередине грудной клетки зажимает и громадной глыбой обрушивается, давит на плечи, норовит обтесаться об нервы и уколоть посильней. Но вместе с этим каменную глыбу припирает любовь, безграничная, без памяти и времени, любовь детская, добрая, нежная, обласканная и убаюканная, наполненная всем спектром ярких подвижных чувств. У этой любви столько неиссякаемой мощи, столько силы и света, что можно в ней захлебнуться. Зажать кулаки, выть от боли, но чувствовать до последнего издыханья его любовь, свою любовь, любовь нашей семьи.

Я чувствую её, папа! Каждой клеточкой чувствую! И на душе становится хорошо. До противного ХОРОШО!

Елена Кукочкина