Немногие из нас знали своих прабабушек. А я знала.

Мы с братом звали её бабушкой Олей. Мама сказала, что бабушка Оля поживёт у нас этот год. Ей было восемьдесят восемь, мне шесть, осенью я как раз пошла в первый класс.

У бабушки Оли было пять дочерей, все погодки. Она гостила у каждой из них по очереди. Но поскольку моя бабушка тогда ещё жила в коммуналке, семейную эстафету приняла моя мама.

Бабушке Оле освободили комнату моего брата. Он перебрался в гостиную, а я из гостиной — в родительскую спальню. Мне перестановка понравилась — в спальне мне выгородили уютный уголок, и уроки я делала «в секретере», откидывая крышку. За крышкой в ящичках хранились все мои новенькие учебники, тетрадки, а также блокноты, фломастеры и другие замечательные вещи. Внизу расположились куклы, а наверху за стеклом — книжки. Все мои самые любимые предметы — и в одном месте!

Бабушка Оля была грузная — я помню её необъятный, всегда очень чистый байковый халат алого цвета. Ходила она с трудом, тяжело навалившись на деревянную палку, медленно передвигала одутловатые ноги. Обед мы частенько приносили ей в комнату. Я не знаю, чем она занималась, когда сидела весь день одна. О чём думала. Что вспоминала. Родители уходили на работу, мы с братом в школу.

В выходные приезжала моя собственная бабушка, привнося в наш размеренный, хотя и не идеальный, быт страшную нервозность. Пространство в квартире ещё до её прихода становилось наэлектризованным — все судорожно проверяли, не осталась ли где-нибудь пыль, не сбилось ли на диване покрывало — бабушка не выносила и малейшего беспорядка. Но беспорядок после любой, самой тщательной уборки, всё равно находился. В квартиру моя бабушка неизменно входила с огромными сумками и приветствием, состоящим из трёх слов: «Грязища. Пылища. Духотища». Наши надежды на мирный выходной тут же улетучивались.

Даже бабушка Оля, с её ангельской кротостью, говорила со своей дочерью громко и раздражённо, словно обороняясь. Голос у неё становился немного басовитым. Если они начинали ругаться, моя мама сразу принимала сторону бабушки Оли — в мамином детстве та любила, баловала и защищала её ото всех.

Доброй и мягкой бабушка Оля, по словам мамы, была всегда. Никакие страдания не сделали её иной, а я ведь только спустя много лет задумалась над тем, что ей пришлось пережить и кто она на самом деле. Свидетельство о крещении, подписанное крёстной-княгиней. Счастливое детство — гувернантка, музыка, иностранные языки. Вышла замуж за красавца-приказчика, что работал у её отца. Беременности, роды, вскармливания… Революция. Вместо собственного дома — две клетушки в коммуналке в центре Москвы, одна из них проходная. Полуподвал, окна вровень с землёй, ни ванной комнаты, ни туалета. В туалет ходили на Белорусский вокзал, мыться — в баню. Перед войной выслали отца и брата бабушки Оли — больше она никогда их не видела и не знала, что с ними стало. Постоянный страх.

Когда по радио вещал Сталин, муж Василий — человек с характером тяжёлым и властным — громко (а за тонкой стеной — соседи) рычал: «У, брешет опять, чёрт усатый!» — и это в те времена, когда и за малое, и ни за что, и самых преданных… Но — пронесло.

Война, все её ужасы — голод, бомбёжки. И косые взгляды соседей: «Вам-то чего бояться, вас немцы не тронут!» Все знают, что она — Ричардовна, а не Романовна, как пишет дрожащей рукой в бесконечных анкетах. Но снова — о чудо! — никто не донёс.

Это то, что я знаю теперь со слов мамы. А как, чем жила сама бабушка Оля? Что обо всём этом думала?

Всё ушло вместе с ней навсегда, и я уже никогда не узнаю ни подробностей её дореволюционной жизни, ни о том, что произошло с её семьёй в революцию… ни о чём не узнаю. Она не любила поболтать о прошлом, как другие старушки. Мы звали её посмотреть телевизор, она приходила и молча сидела в кресле, глядя не на экран, а куда-то перед собой. Сидела очень прямо, никогда не сутулилась. А я… разве пришло бы мне в голову в мои шесть лет о чём-то расспрашивать?

Мы все относились к ней хорошо — не помню ни одного некрасивого разговора, мутного слова или тягостного вздоха. Я видела, что мама её жалела, папа относился к ней приветливо и тепло. В жизни брата, да и в моей жизни её присутствие почти ничего не значило — меня волновали уроки, школьные отношения, прогулки с подружками.

Но была у меня одна проблема, о которой никто не знал. Мне было страшно оставаться с бабушкой Олей наедине. Я приходила домой первая, со своим ключом. Родители радовались, что я не одна, «все-таки взрослый человек дома». Бабушка тихо сидела или лежала у себя в комнате, а я боялась. Боялась, что она умрёт. Не за неё боялась, а за себя. Что, если я приду, а она…

Бояться я начинала, уже подходя к подъезду. Смотрела на окна — а вдруг за ними таится что-то ужасное? Входила в квартиру и вслушивалась в тишину. Потом тихонько прокрадывалась по коридору и заглядывала в полумрак комнаты. Бабушка лежала на кровати — ну совсем как неживая, с закрытыми глазами. «Бабушка О-ля…» — тихонечко звала я, стараясь не поддаваться панике. Она не откликалась, и я звала громче. Наконец, она открывала глаза. На этот случай у меня всё было готово.

«Хочешь конфетку?» — тут же спрашивала я. Конфетки бабушке Оле было нельзя — диабет. Я это знала. И знала, что конфеты шоколадные бабушка очень любит.

Она улыбалась и брала у меня конфетку — «Маску», батончик или «Золотой петушок», долго усаживалась, потом разворачивала фантик и медленно, с удовольствием ела. Я на некоторое время успокаивалась и шла, довольная, к своему секретеру — оставалось только дождаться мамы. Та вскоре приходила и кормила нас обедом.

На следующий год бабушка Оля уехала к другой своей дочери и умерла уже там. Та дочь — сестра моей бабушки — рассказывала нам потом немного обиженно, что «мамочка» всем говорила, что лучше всего ей жилось у нас. А Галя — такая хорошая девочка — всегда приходила к ней после школы и угощала конфетками.

Галина Маркус